У истоков блатняка

Сего­дня речь пой­дёт о рус­ской блат­ной песне, а если точ­нее, то об искрен­но­сти, о мисти­фи­ка­ци­ях, о тра­ге­ди­ях и стра­да­ни­ях, что за ней стоят.

Зара­нее пред­по­ла­гаю неко­то­рую ото­ропь у ряда зашо­рен­ных чита­те­лей, заме­тив­ших сло­во­со­че­та­ние «блат­ная пес­ня». Что ж, если ото­ропь в самом деле была, а угол­ки губ под­ня­лись в ехид­ной ухмыл­ке, бесе­до­вать нам с вами не о чем. А если вы гото­вы без серьёз­но­сти отне­стись к напи­сан­но­му и при­нять как дан­ность акси­о­му, что блат­ная музы­ка — непо­вто­ри­мое и чудес­ное рус­ское явле­ние, я без про­мед­ле­ния нач­ну свой рассказ.


Рвотный шансонье

Не ста­ну вда­вать­ся в исто­рию рус­ской блат­ной пес­ни: ещё на сло­ме веков изда­ва­лись сбор­ни­ки «каторж­ной пес­ни», кото­рая впер­вые про­зву­ча­ла в поста­нов­ке Горь­ко­го «На дне» (а это 1902 год), были они попу­ляр­ны у соби­ра­те­лей вся­ко­го фольк­ло­ра и рань­ше. Куп­рин, напри­мер, в «Яме» (1909−1915) цити­ро­вал блатняк:

…тут вдруг, к обще­му удив­ле­нию, рас­хо­хо­та­лась тол­стая, обыч­но мол­ча­ли­вая Кать­ка. Она была родом из Одессы.

— Поз­воль­те и мне спеть одну пес­ню. Её поют у нас на Мол­да­ван­ке и на Пере­сы­пи воры и хипес­ни­цы в трак­ти­рах. И ужас­ным басом, заржав­лен­ным и непо­дат­ли­вым голо­сом она запе­ла, делая самые неле­пые жесты, но, оче­вид­но, под­ра­жая когда-то виден­ной ею шан­со­нет­ной певи­це тре­тье­го разбора:

Ах, пой­дю я к «дюков­ку», Сядю я за стол, Сбра­си­ваю шля­пу, Кидаю под стол. Спра­си­ваю милую, Что ты будишь пить? А она мне отве­чать: «Голо­ва болить. Я тебе не спра­сюю, Что в тебе болить, А я тебе спра­сюю, Что ты будешь пить? Или же пиво, или же вино, Или же фиал­ку, или ничего?

Но имен­но в пери­од рево­лю­ци­он­ный — сре­ди улич­ной труп­ной гни­ли, сре­ди выстре­лов крас­ных и белых, сре­ди рас­па­да и раз­ло­же­ния — обре­ла блат­ная музы­ка боль­шую попу­ляр­ность. В ней сме­ша­лось всё: от виз­га клез­мер­ско­го иди­ша до бря­ца­ния цепей север­ных каторжан.

Из «ям» и со «дна» блат­няк пере­ко­че­вал на сце­ну — сати­ри­че­ские блат­ные куп­ле­ты и жесто­кие роман­сы, вос­пе­вав­шие жизнь жига­нов, урок и бося­ков испол­ня­ли тон­кие и хруп­кие юно­ши, оде­тые во фра­ки, кра­сив­шие губы. Был сре­ди них одним из самых попу­ляр­ных Миха­ил Саво­я­ров, извест­ный так­же как «рвот­ный шан­со­нье», достой­ный уче­ник «гов­ня­но­го поэта» Пет­ра Шума­хе­ра. Зва­ни­ем сво­им Саво­я­ров гор­дил­ся, а полу­чил его, ско­рее все­го, за уме­лое и прав­до­по­доб­ное, со все­ми физио­ло­ги­че­ски­ми подроб­но­стя­ми, изоб­ра­же­ние выпи­во­хи в сцен­ке «Луна — пьяна».

Да, мне судь­бою даде­но
Со служ­бы век летать,
Ты тоже све­тишь, гади­на,
За месяц дней шесть-пять.
‎И то, все­гда балуются
‎Тут пароч­ки в гульбе:
‎Сой­дут­ся и целуются
‎Спо­кой­но при тебе.
‎Сама ты греховодница,
‎А тоже врёшь, негодница!

А парал­лель­но с укрыв­ши­ми­ся от хао­са и смер­ти шан­со­нье, пля­сав­ши­ми на поте­ху кабач­ной эли­ты, рабо­та­ли над сло­гом и вся­ким про­чим мла­до­сим­во­ли­сты, и дого­рал уже Сереб­ря­ный век. И шан­со­нье, и новых сим­во­ли­стов, устав­ших от окру­жа­ю­ще­го и запу­тав­ших­ся в нём, объ­еди­ня­ло стрем­ле­ние мифо­ло­ги­зи­ро­вать посты­лую реаль­ность, и в этом жела­нии они часто пересекались.

Часто, зная, что кто-то из сим­во­ли­стов нахо­дит­ся в зри­тель­ном зале, Саво­я­ров всту­пал с ними в игру — читал паро­дии на их сти­хи или на ходу сочи­нял и выплё­вы­вал в них куп­ле­ты. Алек­сандр Блок был извест­ным почи­та­те­лем экс­цен­трич­но­го Саво­я­ро­ва, частень­ко хажи­вал к нему на кон­цер­ты, заим­ство­вал эту обре­чён­ную цыган­щи­ну жесто­ко­го роман­са к себе в твор­че­ство и даже свою «12» напи­сал с рас­чё­том на то, что читать­ся поэ­ма будет в «саво­я­ров­ской мане­ре». Но в послед­нем жда­ло Бло­ка разо­ча­ро­ва­ние: сам он читать в саво­я­ров­ской мане­ре не хотел, а жена его, Любовь Дмит­ри­ев­на, хоте­ла, да не умела.

Миха­ил Савояров

Счи­та­ет­ся, что имен­но Саво­я­ров явля­ет­ся авто­ром одной из самых извест­ных блат­ных песен «Алё­ша, ша!».

Но несмот­ря на беше­ную попу­ляр­ность в 1920‑е, — а Саво­я­ров давал кон­цер­ты едва ли не каж­дый день, ещё к тому же про­да­ва­лась и суве­нир­ная про­дук­ция с его порт­ре­та­ми — к сере­дине 1930‑х несчаст­ный экс­цен­трик был уже почти забыт. Попыт­ка сотруд­ни­че­ства с совет­ской вла­стью про­ва­ли­лась, а поз­же его паяс­ни­ча­нья попа­ли под уже­сто­че­ние цен­зу­ры. От Саво­я­ро­ва не сохра­ни­лось ни одной грам­мо­фон­ной запи­си, оста­лись лишь ноты и сбор­ни­ки куп­ле­тов. В 1941 году Саво­я­ров погиб от раз­ры­ва серд­ца пря­мо на ули­це во вре­мя бомбёжки.


Ядовщина

«Меня зовут Яков Пет­ро­вич Давы­дов-Ядов. 55 лет. Писа­тель. Стаж 28 лет.

…эст­рад­ный дра­ма­тург, по мне­нию наших лите­ра­тур­ных вель­мож, чело­век вто­ро­го сор­та. Этот непи­сан­ный закон я до сих пор чув­ствую на себе.

При всём этом у меня очень сквер­ный харак­тер: я не умею под­ла­жи­вать­ся и при­спо­саб­ли­вать­ся. Во вре­ме­на вла­ды­че­ства РАПП’а я не раз выска­зы­вал­ся про­тив рап­пов­ских уста­но­вок в обла­сти эст­ра­ды. И меня реши­ли лик­ви­ди­ро­вать. …Видя, что силы нерав­ны, что меня могут угро­бить, я уехал в Москву…

Но в Москве я не спас­ся. Рап­пов­цы устро­и­ли мой «твор­че­ский вечер», на кото­ром раз­гро­ми­ли меня в пух и прах, при­чис­лив к лику клас­со­вых вра­гов… Этот «твор­че­ский вечер» сто­ил мне кро­во­из­ли­я­ния в мозг, к сча­стью, лёг­ко­го. Вызван­ный врач наста­и­вал на немед­лен­ном поме­ще­нии меня в боль­ни­цу. Но как не чле­на проф­со­ю­за (мне было отка­за­но в при­ё­ме), меня ни одна боль­ни­ца не бра­ла… Гибель каза­лась неиз­беж­ной. Тогда жена обра­ти­лась с пись­мом к тов. Ста­ли­ну с прось­бой помочь её мужу выздо­ро­веть. И немед­лен­но из сек­ре­та­ри­а­та тов. Ста­ли­на после­до­ва­ло рас­по­ря­же­ние о предо­став­ле­нии мне всех видов лече­ния. Меня поло­жи­ли в боль­ни­цу, и я был спасён.

…Но меня не остав­ля­ли в покое.

…Андрей Яну­а­ро­вич! Мне толь­ко 55 лет. Хочет­ся ещё жить и рабо­тать. Тяже­ло и боль­но созна­вать, что Лит­фонд пре­вра­ща­ет­ся в кор­муш­ку для мно­гих без­дель­ни­ков, а мне, ста­ро­му писа­те­лю, отка­зы­ва­ют в пра­ве на отдых и лече­ние. Я хочу толь­ко одно­го: вос­ста­но­вить своё здо­ро­вье и тру­до­спо­соб­ность настоль­ко, чтоб по мере сил быть полез­ным доро­гой Родине. Помо­ги­те мне в этом, Андрей Януарович!»

Это сокра­щён­ное пись­мо Яко­ва Ядо­ва про­ку­ро­ру Совет­ско­го Сою­за Андрею Вышин­ско­му. Отве­та на пись­мо Ядов не полу­чил, а в ско­ром вре­ме­ни скончался.

Дни его наи­боль­шей попу­ляр­но­сти при­шлись на 1920‑е и сере­ди­ну 1930‑х годов, прав­да, изве­стен был не он, а его куп­ле­ты и пес­ни. Это он при­ду­мал «Буб­лич­ки», в кото­рых нари­со­вал образ несчаст­ной совет­ской девуш­ки, вынуж­ден­ной зара­ба­ты­вать мел­кой тор­гов­лей — на сле­ду­ю­щий день после пер­во­го испол­не­ния «Буб­лич­ки» пела вся Одес­са, даже не знав­шая, кто явля­ет­ся авто­ром песни.

Но не «Буб­лич­ка­ми» еди­ны­ми вошёл Ядов в исто­рию рус­ской блат­ной пес­ни — сре­ди напи­сан­ных им та самая «Мур­ка» и менее извест­ная пес­ня «Гоп со смыком».

Яков Ядов и Лео­нид Утё­сов, глав­ный испол­ни­тель ядов­ских песен

Бук­валь­но за копей­ки писал он так­же и сот­ни куп­ле­тов, не став­ших таки­ми попу­ляр­ны­ми, как выше­упо­мя­ну­тые пес­ни. И бли­же к трид­ца­тым он обни­щал и впал в депрессию.

Когда в сере­дине 1920‑х Кон­стан­тин Пау­стов­ский, ста­рый одес­ский зна­ко­мый Ядо­ва, встре­тил того на пля­же в Бату­ми, куп­ле­тист уже пред­став­лял из себя печаль­ное зре­ли­ще. Пау­стов­ский опи­сы­вал встре­чу так:

Вес­ной 1922 года я уехал из Одес­сы на Кав­каз и несколь­ко меся­цев про­жил в Бату­ме. Одна­жды я неожи­дан­но встре­тил на батум­ском при­мор­ском буль­ва­ре Ядо­ва. Он сидел один, сгор­бив­шись, надви­нув на гла­за ста­рую соло­мен­ную шля­пу, и что-то чер­тил тро­стью на песке.

Я подо­шёл к нему. Мы обра­до­ва­лись друг дру­гу и вме­сте пошли пообе­дать в ресто­ран «Мира­ма­ре»… На эст­ра­де оркестр играл попур­ри из раз­ных опе­ре­ток, потом заиг­рал зна­ме­ни­тую песен­ку Ядова:

Купи­те буб­ли­ки
Для всей рес­пуб­ли­ки!
Гони­те руб­ли­ки
Вы поско­рей!

Ядов усмех­нул­ся, раз­гля­ды­вая ска­терть, зали­тую вином. Я подо­шёл к оркест­ру и ска­зал дири­жё­ру, что в зале сидит автор этой песен­ки — одес­ский поэт Ядов.

Оркест­ран­ты вста­ли. Подо­шли к наше­му сто­ли­ку. Дири­жёр взмах­нул рукой, и раз­вяз­ный мотив песен­ки загре­мел под дым­ны­ми сво­да­ми ресторана.

Ядов под­нял­ся. Посе­ти­те­ли ресто­ра­на тоже вста­ли и нача­ли апло­ди­ро­вать ему. Ядов уго­стил оркест­ран­тов вином. Они пили за его здо­ро­вье и про­из­но­си­ли замыс­ло­ва­тые тосты.

Ядов был рас­тро­ган, бла­го­да­рил всех, но шеп­нул мне, что хочет поско­рее уйти из ресторана.

После это­го у них состо­ял­ся мно­го­зна­чи­тель­ный раз­го­вор. Ядов про­ци­ти­ро­вал Фета. И начал как бы свою испо­ведь: «Если гово­рить все­рьёз, так я посе­тил сей мир совсем не для того, что­бы зубо­ска­лить, осо­бен­но в сти­хах. По сво­е­му скла­ду я лирик. Да вот не вышло. Вышел хох­мач. Никто меня не учил, что во всех слу­ча­ях надо беше­но сопро­тив­лять­ся жиз­ни. Наобо­рот, мне вну­ша­ли с само­го дет­ства, что сле­ду­ет гнуть перед ней спи­ну. А теперь позд­но. Теперь лири­ка течет мимо меня, как река в поло­во­дье, и я могу толь­ко любить её и завист­ли­во любо­вать­ся ею изда­ли. Но напи­сать по-насто­я­ще­му не могу ниче­го. Лёг­кие мотив­чи­ки игра­ют в голо­ве на ксилофоне».

А потом жизнь Ядо­ва обо­рва­лась, и вы уже зна­е­те, как.


Розовые огурцы

Неко­то­рые из песен Ядо­ва пел так­же и Вадим Козин, спе­ци­аль­но для него были напи­са­ны «Кра­ше нет на све­те нашей любы» и вос­хи­ти­тель­ная «Смей­ся, смей­ся, гром­че всех».

Начи­нал свою карье­ру Козин, как и дру­гие шан­со­нье, в 1920‑х годы — был тапё­ром в кино­те­ат­ре. В сле­ду­ю­щем деся­ти­ле­тии его попу­ляр­ность достиг­ла тако­го мас­шта­ба, что за его пла­стин­ка­ми выстра­и­ва­лись огром­ные оче­ре­ди. В отли­чие от Ядо­ва и Саво­я­ро­ва, он не толь­ко бла­го­по­луч­но дожил до вой­ны, но попу­ляр­ность его толь­ко вырос­ла — он дал сот­ни кон­цер­тов для совет­ских сол­дат и даже высту­пил вме­сте с Мар­лен Дит­рих перед Ста­ли­ным, Чер­чил­лем и Рузвель­том на Теге­ран­ской кон­фе­рен­ции. Но вско­ре всё изменилось.

Вадим Козин

Сра­зу после вой­ны Кози­на сосла­ли в лагерь, на Колыму.

Воз­мож­но, при­чи­ной, по кото­рой Вадим Холод­ный, он же Козин, впал в неми­лость — кон­фликт с Бери­ей, анти­со­вет­ская про­па­ган­да и гомо­сек­су­аль­ность. Воз­мож­но, что все три фак­то­ра сыг­ра­ли опре­де­лён­ную роль в тра­ге­дии, что про­изо­шла с ним в 1945 году, ведь по 154 ста­тье (муже­лож­ство) часто суди­ли и гете­ро­сек­су­аль­ных вра­гов наро­да. Но днев­ни­ки шан­со­нье и вто­рая ссыл­ка поз­во­ля­ют судить о том, что всё-таки при­чи­на аре­ста и уго­лов­но­го дела была имен­но в гомо­сек­су­аль­но­сти Козина.

Вот, напри­мер, днев­ни­ко­вые запи­си Кози­на. Пер­вая — о невоз­мож­но­сти твор­че­ской реа­ли­за­ции, а вто­рая — о розо­вых огур­цах, кото­рые, види­мо, что-то символизируют:

14 июля 1955 года

Сего­дня пер­вый кон­церт в Хаба­ров­ске после 15-лет­не­го пере­ры­ва. Настро­е­ние какое-то тре­вож­ное, неспо­кой­ное. Для чего, спра­ши­ва­ет­ся, я пою? Не издёв­ка ли это? Мне кажет­ся, что да! «Тебе хочет­ся петь, но ты будешь петь там, где мы ука­жем. Неко­то­рых горо­дов ты недо­сто­ин». На что отве­чу: «Я хочу под­ра­бо­тать неболь­шую толи­ку день­жо­нок, что­бы свить себе под ста­рость гнез­до и поло­жить на вас с при­бо­ром, полу­чив закон­ную пен­сию за мой труд». Я вовсе не рвусь петь, пусть лижут зады все те, кто таким обра­зом доби­ва­ет­ся про­ще­ния. Я боль­ше ни в чём не вино­ват. Преж­де все­го, я чист перед самим собой, перед Богом и перед вели­ким рус­ским наро­дом, он не счи­та­ет меня винов­ным — я это понял, а пра­ви­те­ли при­хо­дят и ухо­дят. Вот перед ними я не хочу рас­пи­нать­ся, о чем-то про­сить и унижаться».

19 декаб­ря 1955 года

Со мной рядом лежит какой-то моло­дой чело­век и гово­рит: «Поче­му вы так испу­ган­но на меня смот­ри­те, ведь я тоже одно­фа­ми­лец ваше­го мага­дан­ско­го това­ри­ща. Давай­те с вами кушать огур­цы, я их при­вез из Егип­та». И он мне пока­зы­ва­ет огром­ный длин­ный огу­рец розо­во­го цве­та. «Кушай­те его быст­рее, пото­му что, если солн­це зай­дет за это обла­ко рань­ше, чем вы его съе­ди­те, вы отра­ви­тесь, с вами будет пло­хо. Такие огур­цы рас­тут толь­ко у нас в Омске и в Егип­те». Я начи­наю с насла­жде­ни­ем пожи­рать огу­рец, вкус кото­ро­го похож на вкус ана­на­са. Вдруг обла­ко захо­дит за солн­це, и я чув­ствую, что парень нава­ли­ва­ет­ся на меня и начи­на­ет сдав­ли­вать и при­жи­мать к себе, гово­ря: «Ну вот, я же гово­рил, что надоб­но съесть весь огу­рец до затем­не­ния солн­ца обла­ком. Теперь вы в моей вла­сти, и я сде­лаю с вами, что хочу… вы долж­ны рас­тво­рить­ся во мне… Это жела­ние свы­ше…» Я чув­ствую, что ста­нов­люсь всё мень­ше и мень­ше… «Теперь ты все­гда будешь со мной…» и вдруг я про­сы­па­юсь от сту­ка в дверь.

Романс Кози­на «Друж­ба» счи­тал­ся неофи­ци­аль­ным гим­ном совет­ских гомосексуалов:

Когда про­стым и тёп­лым взо­ром
Лас­ка­ешь ты меня, мой друг,
Необы­чай­ным цвет­ным узо­ром
Зем­ля и небо вспы­хи­ва­ют вдруг.
Весе­лья час и боль раз­лу­ки
Хочу делить с тобой все­гда,
Давай пожмём друг дру­гу руки
И в даль­ний путь на дол­гие года.

Думаю, строч­ку «в даль­ний путь на дол­гие года» не сто­ит объяснять.

Кози­на как гомо­сек­су­а­ла упо­ми­на­ет и лагер­ный лето­пи­сец Вар­лам Шаламов:

— Вот посту­пил донос от Кози­на, что режис­сер Вар­па­хов­ский раз­ра­ба­ты­вал пла­ны пер­во­май­ской демон­стра­ции в Мага­дане — офор­мить празд­нич­ные колон­ны как крест­ный ход, с хоруг­вя­ми, с ико­на­ми. И что, конеч­но, тут зата­ен­ная контр­ре­во­лю­ци­он­ная работа.

Мадам Рыда­со­вой на засе­да­нии эти пла­ны не пока­за­лись чем-то кри­ми­наль­ным. Демон­стра­ция и демон­стра­ция. Ниче­го осо­бен­но­го. И вдруг — хоруг­ви! Надо было что-то делать; она посо­ве­то­ва­лась с мужем. Муж, Иван Федо­ро­вич, — чело­век опыт­ный — сра­зу отнес­ся к сооб­ще­нию Кози­на в выс­шей сте­пе­ни серьёзно.

— Он, навер­ное, прав, — ска­зал Иван Федо­ро­вич. — Он пишет и не толь­ко насчет хоруг­вей. Ока­зы­ва­ет­ся, Вар­па­хов­ский сошел­ся с одной еврей­кой — из актрис, — даёт ей глав­ные роли — певи­ца она… А что это за Варпаховский?

— Это — фашист, из спец­зо­ны его при­вез­ли. Режис­сер, у Мей­ер­холь­да ста­вил, я сей­час вспом­ни­ла, вот у меня запи­са­но. — Рыда­со­ва поры­лась в сво­ей кар­то­те­ке. Этой «кар­то­те­ке» обу­чил её Иван Фёдо­ро­вич. — Какую-то «Даму с каме­ли­я­ми». И в теат­ре сати­ры «Исто­рию горо­да Глу­по­ва». С 1937 года — на Колы­ме. Ну, вот видишь. А Козин — чело­век надёж­ный. Педе­раст, а не фашист.

Пер­вый срок Козин отбыл срав­ни­тель­но лег­ко: вышел досроч­но, в гра­фе «ста­тья» был постав­лен про­черк, что дава­ло ему шанс вер­нуть­ся на эст­ра­ду. Но через девять лет после осво­бож­де­ния, в 1959‑м, он вновь отправ­ля­ет­ся на зону по той же ста­тье. В 1968 году, когда он вышел с зоны, Козин при­ни­ма­ет реше­ние остать­ся в Мага­дане навсе­гда — даль­ше уже не сошлют.

Поэто­му направ­ле­ние Москва–Магадан было попу­ляр­ным у дру­гих совет­ских испол­ни­те­лей, стре­мив­ших­ся полу­чить бла­го­сло­ве­ние шан­со­нье. На 90-летие Кози­на Иосиф Коб­зон попы­тал­ся орга­ни­зо­вать пыш­ные тор­же­ства: собрал весь совет­ский бомонд, при­вёз в Мага­дан, орга­ни­зо­вал кон­церт­ный зал, поста­вил на сцене огром­ный трон. Трон, пред­на­зна­чав­ший­ся шан­со­нье, зава­ли­ли буке­та­ми цве­тов, но зата­ив­ший оби­ду на всё совет­ское Козин на свой вечер не пришёл.


Chants Des Prisonniers

В 1956 году в Совет­ский Союз при­был с «визи­том доб­рой воли» фран­цуз­ский шан­со­нье, друг СССР Ив Мон­тан. Мон­та­на затас­ка­ли по домам и двор­цам куль­ту­ры, напич­ка­ли засто­лья­ми и уто­ми­ли пла­мен­ны­ми реча­ми. Из Сою­за он уез­жал рас­сер­жен­ным и раз­дра­жён­ным, по воз­вра­ще­нии наго­во­рил про СССР гадо­стей и «дру­гом» быть пере­стал. Но его при­езд послу­жил толч­ком к раз­ви­тию новой вол­ны шан­со­на в СССР — бла­го­да­ря Мон­та­ну за гита­ру взя­лись Высоц­кий и Окуд­жа­ва. Почерп­нул для себя кое-что и сам Ив Мон­тан. Так, напри­мер, он вклю­чил в свой репер­ту­ар пес­ню Юза Алеш­ков­ско­го «Оку­ро­чек».

Вду­май­тесь, фран­цуз­ский шан­со­нье испол­ня­ет пес­ню про оку­ро­чек, подо­бран­ный совет­ским зэком, про оку­ро­чек, вызвав­ший зависть у жену уда­вив­ше­го тата­ри­на и пас­сив­но­го педераста.

Ив Мон­тан

Впро­чем, Алеш­ков­ский даже не знал, что Ив Мон­тан поёт «Оку­ро­чек», а когда узнал, был недо­во­лен мане­рой испол­не­ния, мол, Мон­тан ни чер­та не пони­ма­ет, о чём поёт. Ну в самом деле, отку­да фран­цу­зу знать про опу­щен­ных, началь­ни­ков, лаге­ря и колючку.

А Мон­тан дей­стви­тель­но ниче­го не пони­мал — когда общая зна­ко­мая пев­ца и Алеш­ков­ско­го посе­то­ва­ла: «что ж ты, Мон­тан, Алеш­ков­ско­му за испол­не­ние не пла­тишь», тот уди­вил­ся — «а я, гово­рит, думал, что это древ­няя каторж­ная пес­ня». Ну да, гос­по­дин шан­со­нье, имен­но поэто­му в песне упо­ми­на­ет­ся Ту-104, с кото­ро­го, ско­рее все­го, и занес­ло на зону оку­ро­чек. Но всё-таки Мон­тан Алеш­ков­ско­му запла­тил, и нема­ло — на эти день­ги тот смог обу­стро­ить­ся в эми­гра­ции, в Штатах.

Пела блат­няк и дру­гая фран­цу­жен­ка, Дина Вер­ни. Вер­ни — вооб­ще неве­ро­ят­ная жен­щи­на, пови­дав­шая за свою жизнь, навер­ное, всё: она роди­лась в Коро­лев­стве Румы­ния вско­ре после окон­ча­ния Пер­вой миро­вой вой­ны, когда в Рос­сии шла Граж­дан­ская вой­на, а умер­ла в 2009 году — когда у нас уже год пра­вил пре­зи­дент Медведев.

Дина Вер­ни

В юно­сти она пози­ро­ва­ла Ари­сти­ду Май­о­лю, дру­жи­ла с Дюша­ном, Бре­то­ном, Матис­сом, в вой­ну участ­во­ва­ла во фран­цуз­ском Сопро­тив­ле­нии, пере­прав­ля­ла евре­ев через Пире­неи, а после вой­ны ста­ла гале­рист­кой — в част­но­сти, она помо­га­ла Эри­ку Була­то­ву. Кро­ме совет­ско­го неофи­ци­аль­но­го искус­ства, кото­рое она кол­лек­ци­о­ни­ро­ва­ла, Вер­ни полю­би­ла и блат­ную пес­ню, кото­рую слы­ша­ла от рус­ских эми­гран­тов-интел­ли­ген­тов. В 1975 году Вер­ни запи­са­ла целый аль­бом, где с вос­хи­ти­тель­ным акцен­том пела о кон­во­и­рах, Колы­ме и всё тех же окурочках.


Концерт для Брежнева

Самым зага­доч­ным оби­та­те­лем пан­тео­на блат­ной пес­ни был Арка­дий Север­ный. Алко­го­лик, нар­ко­ман, одес­ско-еврей­ский кри­ми­наль­ный авто­ри­тет, люби­мый певец ЦК и мафии, он отбы­вал какой-то немыс­ли­мый срок на Колы­ме, отче­го и полу­чил своё про­зви­ще, грёб налич­ность чемо­да­на­ми — такие вот про него ходи­ли слу­хи. А он был про­стым юно­шей из Ива­но­во, тще­душ­ным, суб­тиль­ным парень­ком с жид­ки­ми воло­са­ми и гита­рой. Ника­ко­го сро­ка он не отбы­вал, авто­ри­те­том тоже не являл­ся, да и ника­кой еврей­ской кро­ви в нём не было даже, толь­ко внеш­ность соответствующая.

Арка­дий Северный

Дело в том, что как-то на Арка­дия Звез­ди­на вышел антре­пре­нёр Рудольф Фукс. Фук­су так понра­вил­ся тембр голо­са Звез­ди­на, что тот решил при­ду­мать Арка­дию сце­ни­че­ский образ лука­во­го одес­си­та, и репер­ту­ар Арка­дию подо­брал соот­вет­ству­ю­щий. Выду­мав Север­но­му био­гра­фию, он под­дер­жи­вал любые слу­хи о нём и пло­дил новые, что толь­ко спо­соб­ство­ва­ло попу­ляр­но­сти шансонье.

Самый, навер­ное, кра­си­вый миф о Север­ном — выду­ман­ная исто­рия о кон­цер­те для Бреж­не­ва. Яко­бы, в одном курорт­ном город­ке отды­хал ген­сек. Там же высту­пал и наш Арка­дий. Лео­нид Ильич взду­мал отпра­вить­ся в город один, ниче­го не сооб­щив сво­ей охране, и, есте­ствен­но, загля­нул в каба­чок, из кото­ро­го доно­си­лись чуд­ные блат­ные аккор­ды — там он и встре­тил Север­но­го. Далее все напи­лись, конеч­но, и Арка­дий с Бреж­не­вым вме­сте пели «Таган­ку», «Мур­ку», да мно­го чего.

Или вот ещё один анек­дот. Рас­ска­зы­ва­ют, что как-то на пьян­ке Север­но­го спро­си­ли: «А зна­ешь ли ты, Арка­ша, что поёшь пес­ни Высоц­ко­го?». Тот знал. «А зна­ет ли, Арка­ша, Высоц­кий, что ты поёшь его пес­ни?» Север­ный усмех­нул­ся и набрал номер Высоц­ко­го. Тот под­твер­дил, что не про­тив, и даже сыг­рал гостям по теле­фо­ну несколь­ко песен.

Фукс орга­ни­зо­вал Арка­дию несколь­ко под­поль­ных кон­цер­тов, кото­рые сра­зу же и запи­сы­ва­лись на пла­стин­ки. Ника­ких чемо­да­нов с налич­но­стью не было — Север­но­му часто пла­ти­ли «сто­лом»: кор­ми­ли, напа­и­ва­ли и отпус­ка­ли с богом, пья­но­го. В какой-то момент Арка­дий про­па­да­ет — ухо­дит от жены, ночу­ет по парад­ным, ски­та­ет­ся где-то, пьян­ству­ет и про­дол­жа­ет зани­мать­ся жиз­не­твор­че­ством. Потом Арка­дия кла­дут на реа­би­ли­та­цию — из всех слу­хов, что ходи­ли про него, вер­ным был лишь тот, что про алко­го­лизм. Но пря­мо из кли­ни­ки его при­во­зят на запись ново­го кон­цер­та и, конеч­но, сно­ва нали­ва­ют ста­ка­ны водки.

В 1980 году друг фар­цов­щи­ков, мел­ких жули­ков, бро­дяг и вся­кой дру­гой богем­ной интел­ли­ген­ции скон­чал­ся от инсульта.

Поделиться